Ну, это как если бы кто-то глумился над трупом близкого… шарил по карманам, снимал часы, сережки, кольцо…

Лучше я попробую объяснить.

В Луганске, говорят люди, появилась надежда. Говорят, все взбодрились и поверили в мир: сегодня первую ночь не стреляли, на улицах начали прибирать, подключать свет, латать дороги, скоро день города как-никак. Из Луганска в область пустили автобус… или обещают пустить. Завезли рубли, паспорта, горячее дыхание России чувствуется на пороге… уже у виска…

Ну, это мне чувствуется, из Киева.

Мама говорит: «Мы поедем. У нас есть ключи. Если твой дом остался цел, мы соберем вещи и передадим. Ну, теплое там, одеяла… Машин магнитофон… микроволновку… Тут есть еще другие родители, у которых дети уехали в Киев. Мы договорились с ними, наймем Газель…»

Мне хочется закрыть уши и кричать…

Главное, я не могу внятно сказать, что происходит. Родителям – точно не в состоянии объяснить, почему я уже не хочу. Даже сказать про это - не знаю.

И не потому, что мы купили такой же плед, такую же настольную лампу, такую же игрушку, «дочку Кары», что вполне обходимся без микроволновки и добрые люди нам подарили много теплых вещей… Вещи, в смысле, материальные ценности здесь вообще не при чем…

Я пытаюсь представить себе картину, которая мне вроде так дорога, мой любимый халат, мою пижаму с кошкой на животе или книги… все эти полки моих обожаемых книг, - и не чувствую прежних чувств… мне хочется закрыть уши и издать какой-нибудь вой. Вместо этого я говорю: «Подожди, мама, надо еще подождать. Наверное, пока еще не очень спокойно…»

Что со мной происходит, черт побери?!

Почему сама мысль, что мама откроет квартиру (если дом все еще стоит – напоминаю себе), будет открывать шкафы, пересматривать вещи, советоваться по телефону, потом кооперироваться с «другими родителями», воодушевленно укладывать, отправлять, - почему все это причиняет мне такую боль?

Я говорю: «Подожди, мама. Давай позже, не сегодня…»

Мне хочется кричать, но я интеллигентная женщина в черной кофте, с пакетом продуктов в руке и телефоном, посреди улицы.

Потом я попробовала представить, как Я бы поехала в свой бывший дом, и все поняла. Мне стало ясно, в чем дело.

Я бы пришла туда, как на похороны (если дом все еще цел). Без пафоса и преувеличений. Как в дом, где завешены зеркала и посреди комнаты лежит покойник. Какую радость, восторг можно переживать на поминальной тризне? Это место, в котором уважительно молчат и вспоминают об умершем. Сидят, опустив руки, и роняют слезы, уставившись в пол. И потом тоже – открывают шкафы, раздают другим то, что не успел износить покойник. И себе берут что-то, на память…

Это так тяжело, даже когда представляешь, что мне хотелось бы, чтоб некуда было приезжать. Чтобы сверху сбросили бомбу и уничтожили нафиг все воспоминания. В своих эгоистичных мечтах я, простите, вижу город сожженным дотла – чтоб не осталось ничего, кроме пепла.

Но, может быть, дома все-таки нет – последние недели как раз в нашем районе отмечались большие взрывы.

Я все еще не знаю, как мне убедить маму не ехать туда. Не топтаться в радостном энтузиазме по трупу моего дома. Я попробую найти какой-нибудь повод. А уже потом подумаю, что делать дальше. Как мне жить с этим и как изловчиться и не встречать машину с вещами, если она все-таки будет… о господи. Или смириться и объяснить себе, как хорошо, что есть эти вещи… книги, картина, черная чашка с блюдцем…

Не знаю. По крайней мере, сегодня они уже не поедут, а я подумаю об этом потом. Прямо как Скарлет.

А пока буду жить сегодня.

Оксана Францева